Кажется, в те годы я был уверен, что «Молоток без Мастера» Булеза — нечто, напоминающее ораторию «Нагасаки» (единственное атональное произведение, которое я к тому времени слышал) и — одновременно — православную литургию: мой фантазматический Булез был аналогом позднего, еще не случившегося Шнитке. Как представляли себе музыку Булеза товарищи по несчастью, я не знаю и даже отдаленно не представляю себе.
Понятно, что о «конкретной» музыке мы вообще ничего не слышали: имя Пьера Шеффера впервые мелькнуло в книге, посвященной достижениям инженерной мысли в области акустики. О его композиторских проектах было упомянуто вскользь и невзначай: в глазах автора монографии (не упомнить теперь ни названия, ни даже темы) Шеффер был инженером, который в свободное от работы время баловался сочинительством.
Все изменилось, когда стараниями энтузиастов в России стала исполняться музыка Кейджа и Фельдмана, нововенцы обрели статус классиков, и слово «Штокхаузен» перестало быть ругательным. К тому времени появились первые магнитофонные записи Лигети, железный занавес приоткрылся: крупные западные фирмы грамзаписи принялись за Шнитке и Губайдулину. Помнится, когда в моем доме появилась бобина с карандашной надписью: «Турангалила» — на обложке, это был настоящий шок: несколько дней я почти не показывался из дому.
Но вот что казалось мне странным и удивительным: чем глубже погружался я в мир новых звучаний, мир, казавшийся мне тогда свободным от академических предубеждений, тем меньше оставалось вокруг людей, способных разделить со мной мое счастье, мои догадки и прозрения, мой вечный музыкальный голод. Увы, большинство моих друзей не могли отличить на слух квартет Бартока от квартета Веберна...
Да-да, они кивали мне. Они говорили: это здорово, классно, старик. Ураган! Но уже десять — пятнадцать минут спустя каждый из них терял нить музыкального сознания, и вместо того, чтобы ПОГЛОЩАТЬ музыку, был способен лишь ПРИСУТСТВОВАТЬ.
Они были похожи на слепых, которые притворяются зрячими.
Среди тех, кто приходил ко мне, было много музыкантов. Никто из них не был заинтересован в том, чтобы разобраться, что же на самом-то деле происходит в этом огромном отеле в тысячу этажей, миллионом комнат и миллиардом обитателей, который должен был по идее служить им домом.
Я уговаривал. Я убеждал. Я злился.
Ничего, абсолютно ничего не помогало.
И в один прекрасный день я понял, что нужно делать.
Я назвал это «Необыкновенным концертом» — в честь кукольного представления Образцова, а точнее — в честь того самого фрагмента, о котором шла речь выше. «Необыкновенный концерт» просуществовал всего несколько месяцев, но это были прекрасные, удивительно плодотворные месяцы. Мне удалось «обратить в свою веру» множество людей, в прошлом далеких от академической музыки, а «вторая волна» — волна слухов, пересудов и газетных материалов породила настоящий ажиотаж. Домохозяйки, врачи, студенты, художники, хипповатые рок-н-ролльщики, профессора университета и даже милиционеры, которые до определенного момента слыхом не слыхивали о додекафонии, алеаторике, минимальной и конкретной музыке, стали живо интересоваться всем этим.
